Мой отец — Борис Вакс

У меня в руках художественное полотно необычных размеров: «х. м., 22,5х63,5» - так пишут обычно в каталогах (холст, масло, высота 22,5 см длина 63,5 см). Я – частый посетитель художественных выставок и салонов, люблю листать художественные альбомы, но такой формат полотна встретила впервые.

Этюд называется «Река Тетерев». Может, чтобы показать, что изображена река, не пруд, не озеро, не море или любой другой водоём, а именно река, просторно и спокойно текущая река, художник выбрал такой необычный формат. В водах реки зеркально отражаются изумрудно зелёные холмы её берегов с оранжевыми пятнами глиняных карьеров на склонах, синее небо и крошечная лодочка с людьми. Предзакатное солнце придаёт особую яркость оранжевой окраске карьеров и красным огоньком вспыхивает на рубахе лодочника. Художник видит пейзаж с высоты, с противоположного берега, поэтому он может охватить взглядом большой участок реки и лодочка кажется совсем, совсем маленькой. Тишина, покой, благодать…

Борис Вакс. Юность (около 1932 года)

Это работа моего отца. Река Тетерев – любимая река его детства. Где-то здесь, на её берегах есть скала, похожая на голову человека - «Голова Чацкого». Под этой скалой маленьким мальчиком он часами просиживал с удочкой, часто пропуская занятия в хедере, а потом – школе. Папа очень любил это место и когда рассказывал о нём, его лицо светилось мягкой мечтательной улыбкой.

На берегах реки Тетерев расположился город Житомир. Здесь в 1912 году папа родился. Его отец был столяром-краснодеревщиком. Они с братом были сиротами и вышли из кантонистов, оба были наделены художественными способностями. Папа рассказывал, что дядя даже учился на казённый кошт в Академии художеств, но в Первую мировую в окопах отравился газами, был демобилизован и вернулся в Житомир. Тут он писал роскошные вывески лавочникам, на них сбегался посмотреть весь город. Он быстро умер. Дед мой, Иосиф Бенционович, тоже имел склонность к художеству, он умел из дерева вытачивать цветы необыкновенной красоты, фигурки зверей и животных, ими украшал свои изделия – шкафы, буфеты, комоды. Бабушка, Двося Мееровна, была дочерью богатейшего купца, владельца нескольких крупных магазинов в Житомире. Она даже окончила гимназию, хотя это еврейским девушкам в то время не разрешалось. Умела играть на фортепьяно (как о чем-то невозможно редком рассказывал папа). Родители бабушки были категорически против её брака с каким-то столяром, да ещё без роду, без племени. Когда она ушла к нему, ей не дали с собой ничего, лишили наследства и потом никогда не знались с её семьёй. А семья получилась очень, очень бедной. Дед считал себя большим художником и простую мебель делать не хотел, он принимался только за заказы «с изюминкой», а таких было недостаточно, чтобы прокормить семью, и она постоянно бедствовала. Когда папа был совсем маленьким, дед собрал свой сундучок с инструментами и отправился в Америку. Легко сказать – «отправился»! Как он добирался - неизвестно, очевидно, непросто, как вывел мой папа из разговора деда с одним его знакомым, встреченным ими случайно на рынке. Возможно, это был дедов попутчик. В Америке дед вместе с другими иммигрантами прорубал для чего-то просеки в джунглях Амазонки. Бабушка осталась одна с тремя детьми, папа ещё был совсем маленький. Однажды бабушка положила на листок бумаги Бенину ручонку (Беня – это мой папа), обрисовала её карандашом и послала этот листок с письмом деду. Вскоре после этого он вернулся. Но здоровье бабушки было уже подорвано, она часто болела и умерла в больнице для бедных (так по секрету рассказала мне моя мама). Дети разбрелись кто куда: старшая Лиза ушла с Красной Армией (городок переходил из рук в руки: то Петлюра, то Махно, то красные), потом она стала женой комиссара дивизии Щорса. Оба погибли в репрессиях 30-х годов. Средний папин брат, Лёва, ушёл в подмастерья к столяру (он так и остался столяром на всю жизнь), а папа, самый маленький, попал в интернат. В Житомире была уже Советская власть. Дедушка Иосиф поехал в Биробиджан строить Советскую автономную еврейскую республику. До конца строительства он там не дожил: гнус и мошка в тайге донимали их настолько, что он потерял там глаз и полуслепым вынужден был вернуться домой, в Житомир. Папу к тому времени уже забрала к себе школьная учительница Ева Феликсовна, она была бездетной и жила одна. Об этой женщине нужно сказать особо: папа очень любил её и восхищался её интеллигентностью и широкой образованностью. По-моему, он говорил, что она даже училась в Сорбонне когда-то. Папа учился, конечно, плохо, постоянно прогуливал: зимой катался на коньках, летом рыбачил. Они с мамой учились в одном классе, и любовь их (согласно семейной легенде)  началась с того, что мама наябедничала взрослым о его прогулах, он поколотил её и при этом выбил зуб. Учился плохо, но художественные способности проявились рано. Одну из его работ (кажется стенную газету) школа послала на Всемирную выставку детских рисунков в Париж, и там она была отмечена. Это вообще была талантливая семья. Однажды деду заказали изготовить какую-то огромную деревянную ёмкость (что-то связанное с гальваникой). Папа рассказывал, что это была очень сложная работа, но дед справился. Соседи его уважали, предупреждали о предстоящих погромах или во время погромов рисовали на воротах крест, говорили: «Йоську – не трогать!» В общем, это была не совсем типичная семья еврейского ремесленника. Папа рассказывал, что одна из их родственниц, чуть ли не тётя, была бундовкой и бросала бомбу в житомирского губернатора.

С женой Анной Моисеевной перед отправкой на фронт (1942 год) 

Мамина семья была иная. Дедушка Моисей (Мошка) был очень религиозным, его уважали, в общине и синагоге он был старостой. Работал он лесным объездчиком. Очень любил и даже баловал свою жену, звал её ласково, не иначе как «Рохеле» (Рахиль). Летом семья выезжала на дачу. Из чего я заключила, что в семье был определенный достаток. К этому же выводу я пришла, слушая папин рассказ о том, что мама (Ханка) была девочкой капризной и среди ночи могла потребовать колбасу. Семья была многодетной, но до Советских времён дожили только шестеро из детей: четыре маминых брата и сестра. Братья были рослые, сильные, могли постоять за себя и друг за друга. Обижать их боялись: заденешь одного – налетят остальные. В Гражданскую, когда в город врывались банды Петлюры или Махно, братья уходили в отряды самообороны. Все четверо обожали свою младшую сестрёнку-красавицу Ханку. Особенно дерзким, задиристым  был младший из братьев - Абраша. Он ходил с тросточкой, на конце которой была выточена фига. Если кто-то пытался приударить за его младшей сестрёнкой, он совал эту тросточку кавалеру под нос. Абраша погиб в первые месяцы 1941 года на фронте, так и не увидев свою долгожданную дочь. Долгие годы у них с женой не было детей, Бетя забеременела перед самой войной, Абрам оставил её на шестом месяце беременности. Коротко расскажу и о других братьях: Самуил погиб в блокадном Ленинграде, с фронта вернулись Илья и Яков, Илья – инвалидом. На фронте погиб и муж старшей маминой сестры, Доры , его тоже звали Абрам. Она воспитывала своих двух девочек одна так же, как и Бетя свою единственную. Замуж они больше не вышли. 

Советская власть установилась в Украине в 1922 году. Дети ходили в школу. Окончив семилетку, мама поступила в химический техникум в Житомире, ей легко давалась математика. Учебу в техникуме мама вспоминала добром. Особенно понравилась ей практика на стекольном заводе. Она рассказывала, что научилась там скакать на коне, а директор завода был в неё влюблен и даже сделал ей предложение. Папа в точных науках не был силён, он хотел быть художником. В 17 лет ему на рынке купили две розовые ситцевые рубашки, и с этим багажом он отправился завоёвывать Киев. В Киеве у него никого не было. Худо-бедно он нашёл Киевский художественный техникум, тогда он назывался Киевская еврейская художественно-промышленная школа, пришёл туда и сказал, что хочет стать художником. Показал, что он умеет. Его решили принять. Но где жить? Чем кормиться? В этой школе работали чудесные преподаватели, они чем могли - помогли и потом помогали способному пареньку. Ему разрешили после занятий оставаться в студии ночевать, давали подработать (писал лозунги и транспаранты), была крошечная стипендия. В стране, помимо этой школы, была ещё одна подобная – Витебский еврейский художественный институт. В этих школах преподавалась концепция изобразительного искусства, создаваемая М. Шагалом, Ю. Пэном, И. Рыбаком, Л. Лисицким, А. Тышлером. Эти художники оказали большое влияние на художественное мировоззрение отца, не зря во времена, когда он уже стал членом Союза советских художников СССР, его часто критиковали за «формализм».

Недавно с помощью Интернета мне удалось установить годы учёбы папы в техникуме: 1929-1933 гг.

Тире, маленькая чёрточка, а что скрывается за ней? Какая жизнь? Он был вечно простужен, вечно голоден, больной, весь в чирьях. Таким нашла его мама, когда, окончив техникум, приехала в Киев. В Киеве уже жил её старший брат Яков, и мама остановилась у него. Она принялась лечить отца домашними средствами, но в условиях, в каких он жил, это было невозможно. И тогда она привела отца в дом к брату. Ультиматум был жёсткий: «Или мы вдвоём остаёмся, или вдвоём уходим!». Их оставили… Папу отмыли, подлечили, он продолжал заниматься в техникуме. Но время шло, нужно было думать, как жить дальше, как создавать и кормить семью, нельзя же вечно быть приживалом! Теперь мы знаем, каким страшным 1932 год был на Украине. Но были в стране районы, в которых голод почти не ощущался, например, Донбасс. Стране нужно было много угля, и шахтёров кормили относительно хорошо. В общем, тот край, куда при царе ссылали бандитов и уголовников, в 30-е годы прошлого века был на подъёме. И в 1933 году, окончив, очевидно, техникум, папа отправился искать счастья в столицу Донбасса - город Сталино (бывшая Юзовка, а ныне Донецк). Всего богатства, он рассказывал, было у него при этом – буханка хлеба (но в те годы это было действительно богатство). Ехал, конечно, без билета. По дороге буханку украли, и на одной из станций ссадили с поезда. Горе трудно было описать словами, но, говорят, «свет не без добрых людей» (а, может, в то время их было больше чем сейчас?), папу посадил к себе в кабину машинист одного из идущих в Сталино поездов, довёз до места назначения, ещё по дороге как-то подкармливал. Так он добрался до шахтерской столицы. Подробности своего устройства на работу в Сталино папа мне не рассказывал (вообще эти разговоры у нас были эпизодическими, сейчас я себя так корю за отсутствие любознательности!), но я думаю, что он поехал в этот город не случайно. В это время в Сталино начиналось большое культурное строительство – собирались строить новый Дворец пионеров путём реконструкции здания бывшего Юзовского торгово-промышленного банка. Стены нового Дворца планировали украсить монументальными фресками и мозаичными панно. Для этой работы была собрана бригада художников, которой руководил профессор мастерской монументальной живописи Всеукраинской академии художеств Лев Юрьевич Крамаренко (эти подробности я узнала из Интернета). Папу приняли в состав бригады. Это была большая ответственность и большая честь. Из сведений о Киевском художественном техникуме, почерпнутых в Интернете, я узнала, что Лев Юрьевич Крамаренко был также преподавателем (или консультантом) в этом учебном заведении. Я думаю, что на работу в Сталино папа попал по его рекомендации. Лев Юрьевич был выдающимся художником, папа очень высоко ценил его, много и тепло о нём рассказывал. Именно под руководством Крамаренко папа постигал тонкости искусства монументальной живописи и достиг в этом больших успехов, во всяком случае, совсем скоро он стал первым помощником Льва Юрьевича. В послевоенные годы, после окончания Харьковского художественного института, папа был принят в члены Союза художников СССР, и в Харьковском отделении Союза много десятилетий его неизменно выбирали председателем секции монументальной живописи. 

Б.И. Вакс в первом ряду,  третий справа (1942 год)

Дворец пионеров в Сталино открыли в 1936 году, он был  крупнейшим в СССР (только кружков 150!). В день открытия Дворца в городе устроили салют, а на городских прудах – праздник и лодочное катание. О Дворце много тогда писали. У нас и сейчас хранится вырезка из статьи газеты «Правда», посвящённой успешной работе художников на этом объекте. В  статье упоминается имя Л. Ю. Крамаренко, и рядом с ним – папино имя. Папа очень гордился этой первой своей самостоятельной работой.

В Сталино был счастливый, романтический период жизни моих родителей. Молодая страна оживала после страшного голода, молодые, оживали и они. Папа получил квартиру, мама переехала к нему, они поженились. В 1935 году родилась я. Правда, тут не обошлось без некоторых осложнений: у мамы был сильный мастит, грудь разрезали на четыре части, и она не могла кормить. Молочных кухонь тогда не было, и 23-х летний папаша с новорожденной на руках отправился в пригород. Там, в шахтёрском посёлке, бредя от дома к дому, он нашёл женщину, которая только что родила, и она согласилась кормить меня вместе со своим ребёнком. Звали её Мария. У Марии я пробыла около месяца, пока маму не выписали из больницы. Родители и потом поддерживали с ней связь. В Великую Отечественную папа оказался в частях, освобождавших Сталино. Он вошёл в город и нашёл Марию. Можно представить, что это была за встреча! Он оставил ей свой офицерский паёк, больше ничего не было. Но это было потом…

А 30-40-е годы были для них счастливыми. Мама училась в педагогическом институте и работала учительницей в младших классах. К ним пришёл достаток (конечно, соответствующий тем временам). Они были красивой  молодой парой и жили весело. Папа в те годы бывал «Ромео» и «Отелло» в одном лице. Мама рассказывала такой эпизод: они сидели то ли в цирке, то ли на стадионе (точно не помню), в общем, на трибуне, а в верхнем ряду сидел парень с веткой сирени в руках. Мама ему приглянулась и он стал с ней заигрывать: отрывал цветы от ветки и бросал вниз, ей на шляпу. Отрывал  и бросал, отрывал и бросал… Папе пришлось пригласить молодого человека выйти на улицу. Дело кончилось тем, что папа остался с подбитым глазом, но и противник ушёл с вывихнутой рукой. Мама была очень красивая... Прекрасная фигура, смуглянка, длинные смоляные косы, правильные черты лица и небольшой (нетипичный для еврейки) точеный носик. Тетя Бетя рассказывала мне, как после замужества мама приехала в родной Житомир и они пошли прогуляться по главной улице города. Мама была в ярко-жёлтом платье, смуглая, с развевающимися длинными иссиня-черными волосами, и все встречные любовались ею. Она очень хорошо до войны одевалась. Сквозь дымку тех лет я вижу маму красиво одетой, в нарядных платьях. Из одного - крепдешинового, жемчужно-серого в нежно розовых цветах в эвакуации сшили платье мне. Запомнился также бордового цвета «труакар» - костюм с длинным жакетом, подчеркивающим ее осиную талию, и еще шляпка ярко синего (электрик) цвета с маленькими перьями - серым и розовым. Эта шляпка так шла к её черным волосам и смуглому лицу! У меня, пятилетней, на уровне ощущений остались обрывки воспоминаний: теплый летний вечер, воздух напоён ароматом ночной фиалки и как бы фосфоресцирует от лунного света. Из беседки в парке доносится шорох, смех... Там мама, отец, их друзья. Я, крошечное, не осознающее себя еще существо, тем не менее, будто кожей, ощущаю особую, радостную атмосферу влюбленности, молодого счастья. У них было много друзей. С  семьёй Бородулиных - Дмитрием Васильевичем и Зинаидой Васильевной -  они подружились на всю жизнь, переписывались все годы, до самого конца. Бородулины были бездетны, лет на 10 старше родителей и по-хорошему опекали их. Не знаю уж какая судьба занесла этих коренных ленинградцев в Сталино, но были они, по рассказам папы, настоящими русскими интеллигентами и очень добрыми людьми.

Из командировок папа привозил мне потрясающие игрушки. Почему-то особенно запомнилась игрушечная колонка с вёдрами (такая, какие были в наших дворах), из неё можно было качать воду. Я была потрясена! Папа рассказывал мне сказки, некоторые я потом рассказывала своему внуку и помню их до сих пор.

Да, годы были весёлыми и счастливыми… 

Курсант Харьковского артиллерийского училища (1942 год)

Всё порушила война... В первые недели войны папа послал маму в Житомир   (сам уже не мог ехать) привезти к нам его отца – дедушку Иосифа, чтоб вместе (если надо будет) эвакуироваться. Мама взяла меня, и мы поехали. Дедушку я помню не очень хорошо, он не произвёл на меня впечатление совсем дряхлого старика, только вот глаза не было. И ещё поразило и запомнилось какое-то отсутствие жизни в его квартире, она была похожа на запущенную мастерскую. Ехать с нами он категорически отказался. Мама приходила к нему с просьбами несколько раз (мы остановились у маминых родителей). Так мы и уехали ни с чем. Мама спешила, чтобы застать ещё папу. Потом папу мобилизовали. Мамины родители позже сами приехали к нам в Сталино. Дедушку Иосифа вместе с другими евреями в Житомире фашисты расстреляли.

Летом 1941 года мы эвакуировались из города Сталино и после долгих мытарств и странствий попали, наконец, в город Наманган Узбекской ССР. Дедушка, бабушка, мама и я.

Подробности жизни тех лет я рассказать не могу, т.к. была ещё маленькой, хотя несколько ярких эпизодов отложилось в моей памяти ( о них – в другой раз).

Сейчас мои родители уже далеко и не могут ответить на мои запоздалые (ох, запоздалые!) вопросы. Что-то рассказать об их деятельности в военные годы я могу только на основании документов. Мама в эвакуации работала бухгалтером эвакосортировочной базы (сведения из «Трудовой книжки»).

Из военного билета папы следует, что 1941 год он довоевал рядовым, затем в течение первой половины 1942 года был курсантом Харьковского артиллерийского училища (г. Фергана), а с июля 1942 он – «командир огневого взвода 150 истребит. противотанков. артполка Р.Ч.К. Ю.З.Ф.» (все обозначения взяты из оригинала). Ю.З.Ф., очевидно, Юго-Западный фронт, потом ещё был 4-й Украинский.

 Наша жизнь в эвакуации запомнилась мне одним очень ярким эпизодом, пожалуй, единственным, «сфотографированным» моей памятью так чётко. Я уже писала, что эвакуировались мы в город Наманган, а папа в первой половине 1942 года был курсантом Харьковского артиллерийского училища в г. Фергане. Между этими двумя узбекскими городами лежала бескрайняя степь. По окончании полугодового обучения в училище, курсантов готовили к отправке на фронт. Папа успел известить нас об этом. Мама, отпросившись с работы и схватив шестилетнюю меня, кинулась на попутной полуторке повидаться с мужем (может, в последний раз!).

Путь неблизкий: выехали рано утром, а заночевали в степи. Ночь была черная, водитель развел костер, мы прикорнули рядом, на брезенте. Разбудил меня вой, сначала выл кто-то один, затем к нему присоединился еще один, еще, еще... Протяжные, монотонные звуки заполнили ночное пространство. Черная ночь расцвела вдруг зелеными огоньками, они приближались и окружали крохотное становище.

«Шакалы!»,- проснулся водитель и стал бросать в зверей горящие головешки. Огненные снаряды заставляли их на мгновение пятиться назад, но с противоположной стороны наступление медленно продолжалось, костер их не останавливал. Тогда водитель очертил вокруг становища бензиновый круг и поджег его. Я хорошо запомнила огромные желто-красные языки пламени на фоне черного неба. Огненное кольцо остановило хищников, они выли до утра, но напасть не решились. С рассветом стая скрылась.

И.И. Карась, В.Я. Савенков, Б.И. Вакс (в центре) со своими учениками - студентами Харьковского художественного училища (1949 год)

Папа получил звание лейтенанта, он был противотанкист, орудие – 45 миллиметровая пушка.

Отец о военной жизни рассказывал мало. Запомнились только два эпизода. Однажды в бою у них кончились снаряды. Снарядов нет, а немцы прут, уже вот-вот. И тогда, понимая своё бессилие, он всё же приказал заряжать орудия шрапнелью. Когда я это как-то пересказывала, меня поправили: «Этого не может быть!». Но я точно помню слово «шрапнель», и отец говорил, что это было страшно… К счастью, тогда подоспели снаряды и помощь, они отбили атаку.

Второй эпизод был такой: часть окопалась на берегу реки. У них кончилась вода, но достать её было невозможно: участок пути к реке плотно простреливался немцами, буквально каждый сантиметр. Жажда мучила их постоянно. И тогда (я не хочу рисовать своего отца каким-то героем, может, ему самому уже невмоготу было терпеть) он пополз… Взял канистру и пополз. И с полной канистрой вернулся обратно. Его даже за этот поступок командование к награде представляло, но представление где-то затерялось.

На освобождённых от фашистов территориях нужно было стремительно налаживать нормальную жизнь: срочно формировались органы управления и соответствующие органы печати – газеты. Кадры для них часто запрашивались из Политуправления фронта. В конце 1944 года папу направили в Харьков, в редакцию газеты «Красное знамя». Работал художником, рисовал карикатуры, ретушировал портреты героев и т.д. В редакции он получил ордер на жилплощадь – две смежные комнаты в 4-х-комнатной квартире. В то время можно было занять хоть всю квартиру (редактор предлагал): город был полупустой. Но нам и двух комнат было много: чем их заполнить, а главное – чем их отапливать? Через пару месяцев приехали к отцу и мы с мамой. Дедушку похоронили в Намангане, а бабушку забрал к себе в Киев старший мамин брат Яков.

Помню свои первые впечатления от приезда в Харьков. Мы въезжали вечером, я ехала вместе с вещами в кузове грузовика, и с высоты мне хорошо был виден город. Он казался мёртвым, людей будто не было, только угрюмо таращились на нас слепые глазницы разрушенных домов. Особенно потрясла меня чёрная громада «Госпрома». Это огромное здание (вернее комплекс соединённых между собой зданий), построенное до войны из монолитного железобетона, было образцом нового архитектурного стиля – советского конструктивизма. «Госпром» был гордостью харьковчан, визитной карточкой города. Гитлеровцы несколько раз пытались взорвать здание, но монолитная конструкция устояла. Осенью 1944 года это был громадный железобетонный скелет с выбитыми стёклами. Здание замыкало огромную, вторую по величине в Европе, площадь имени Дзержинского.

Въехали мы в пустую (ничего, кроме стен) квартиру. В центре первой комнаты сложили чемоданы, какие-то ящики, накрыли тканью - получился стол. Вокруг него, на полу улеглись ночевать, подстелив под себя пальто и другую одежду. Во второй комнате вообще несколько лет у нас хранились только дрова. Со временем раздобыли топчаны, раскладушку. Как приобрели стол – не помню, зато праздник приобретения кровати запомнила навсегда. Это была настоящая, полутораспальная кровать, с никелированными шариками на спинке, с настоящей панцирной (представляете, панцирной!) сеткой.

Помещение отапливали буржуйкой с трубой, бесконечными жестяными коленцами уходящей в вентиляцию. Коленца на стыках увешивались консервными банками, туда стекала накапливающаяся в трубе смола. Створки окна, кроме одной, - забиты серыми листами толя (оконное стекло было большим дефицитом), освещение – коптилка из гильзы патрона.

Мы обживались, мама устроилась куда-то работать бухгалтером. Учительствовать она не могла, так как не успела окончить институт до войны, но в эвакуации окончила бухгалтерские курсы. Папа как работник редакции был прикреплён к привилегированной столовой (размещалась на Театральной площади). Там кормились обкомовцы, горкомовцы, актёры. Иногда он даже брал обедать на один талон и меня…

И вдруг… Вдруг этот темп роста жизненного благосостояния (пусть небольшого, но всё-таки роста) резко затормозился. В 1945 году папа стал студентом. Стать студентом в 33 года, имея десятилетнюю дочь и жену, при полном отсутствии материальной базы, что называется, «ни кола, ни двора» – это был «Поступок»! Что означала для нас эта учёба? Семья лишалась его стабильной зарплаты, привилегий, связанных с работой в редакции, мы становились совершенно беззащитными в социальном плане. В Харьковском художественном институте, куда отец поступил учиться, вечернего отделения не могло быть по определению. Там собрались люди увлечённые, и чтобы чего-то достичь, надо было писать, писать и писать! Подработка у отца могла теперь быть только эпизодической – лозунги, транспаранты, вывески. Он мог бы, конечно, ночами писать портреты вождей (в этих портретах тогда была большая потребность), его подготовки для этого хватило бы, но такие заказы поступали строго централизованно в Художественный фонд и распределялись только между его членами, в большинстве своём это были члены Союза советских художников. Студентов к таким заказам и близко не подпускали.

Художники шутят: слева направо - Б. Вакс, Л. Малик, И. Карась (1948 год)

Папа был человеком исключительно целеустремлённым. Он мечтал стать высокопрофессиональным художником, его целью было окончить художественный институт. К этой цели он истово стремился и решил достичь её любой ценой, во что бы то ни стало! Мама протестовала. Это потом она бралась за любую работу, чтобы поддержать семью, это потом, уже в благополучные годы, она следила за порядком в его мастерской, искала и находила ему натурщиц.... Вообще мама была «девушка с характером»: в 61 год, чтобы доказать свою независимость, она поступила работать в аптеку кассиром, хотя в то время семья уже в её зарплате не нуждалась. Но всё это было потом. А осенью 1945 года мама горячо протестовала. Она не представляла, как мы продержимся три года. И тогда отец сказал страшные слова. Мне не хотелось бы об этом писать, но «из песни слова не выкинешь», что было – то было, он сказал: «Даже через ваши трупы я окончу институт!». Так рассказывала мама. Сказал это, конечно, образно, сгоряча, сказал, конечно, вспылив, но эти слова отражали всю степень накала страстей в тот момент, всю остроту рассматриваемого вопроса!

Папу приняли сразу на третий курс, он обманул администрацию, сказав, что до войны уже окончил два курса. Годы учёбы в Киевском техникуме он выдал за институтские. Поэтому в его дипломе указано: «В 1929 году поступил и в 1948 году окончил полный курс Харьковского государственного института по специальности станковой живописи». Спустя годы мы с мамой поняли, что в долгосрочной перспективе папа поступил правильно. Ну, кем бы мы были, не окончи он институт? В лучшем случае, может, он и стал бы членом Художественного фонда и перебивался бы, выполняя мелкие заказы, от которых отказывались члены Союза художников. Но важен ведь не только материальный вопрос. Помимо профессионального, институт давал также духовный рост, возможность общения со значительными личностями. Харьковский институт в те годы славился своими преподавательскими кадрами. В нём работали Николай Семёнович Самокиш (1936-1941 гг.), Алексей Афанасьевич Кокель (1941-1956 гг.), Семён Маркович Прохоров (1922-1948 гг.), Михаил Гордеевич Дерегус (1944-1950 гг.). Первые трое  в разные годы были  учениками И. Е. Репина, выпускниками Императорской академии художеств, М. Г. Дерегус – народный художник СССР, член-корреспондент АХ СССР. Папа занимался в мастерской Семёна Марковича Прохорова - талантливого педагога, прекрасной души человека. Семён Маркович был одинок, в войну в оккупации он потерял жену и очень переживал эту потерю. У папы с ним установились тёплые, даже в какой-то степени доверительные отношения.  Общение с такими педагогами расширяло интеллектуальный кругозор, формировало высокий культурный уровень. В институте отец рос не только как художник, но и как личность, а вместе с ним росли и мы. Так что с точки зрения нашего будущего всё решено было правильно. Но тогда…

Тогда нам было нелегко...

Была карточная система, и хлеб отпускали по 400 грамм на человека в сутки (на папу тоже, потому что он не работал). Всегда хотелось есть. Отправляясь по какому-нибудь маминому поручению, бредя через длинную, длинную, продуваемую всеми ветрами площадь Дзержинского, я мечтала, что там, в конце пути, я найду теплый дом, где меня накормят черным хлебом с постным маслом и солью... В моем понимании это было самое роскошное угощение. Пирожные, даже если бы были, не интересовали меня - воздушными, ими нельзя было бы утолить голод. Маме выделили за городом участок под огород. Картофельные очистки с глазками мы использовали как посевной материал. Осенью собрали урожай.

Однажды отец повел меня  уже в непривилегированную столовую. Тогда в столовых обедали по талонам. Мы опоздали: был перерыв и нас не хотели обслуживать. Отец знал, что я голодна, он расшумелся, и нас накормили. Я была очень довольна и заметила: «Затеруха» (такое блюдо из воды и муки) очень жирная сегодня. Нам повезло! Наверное, поскольку дело шло к перерыву, повара оставили такую для себя, а тут мы явились, и им пришлось с нами поделиться!» Отец часто потом с горечью вспоминал это мое «везенье».

Он был худой, тогда, после войны казалось, - высокий, в длиннополой шинели и ушанке, в которых пришел с фронта. В этой «форме» в трамвае его однажды приняли за кондуктора – передавали деньги на билет. Мы с ним потом смеялись: «Надо было взять!»- деньги были нелишние. Он, конечно,   старался подработать, писал лозунги, транспаранты. Я всегда ожидала: вот он придет, принесет деньги, полученные за очередную «халтуру», и можно будет купить какую-нибудь еду, даже, может (предел мечтаний!), плохо пропеченный, из ржаной муки пирог с фасолевой начинкой.

Чтобы пополнить скудный семейный бюджет мама сдавала угол одиноким симпатичным людям. Несколько лет жил у нас папин сокурсник Иосиф Карась, для меня он так и остался родным «дядей Иосифом». Деньги мама, конечно, брала мизерные, а квартирантов выдавала за родственников, но жили мы с ними действительно по-родственному. Папа был самым старшим на курсе и единственным семейным человеком. Меня называли «дочкой курса». Родители были очень гостеприимными, в доме всегда толклись папины сокурсники: приходил Гриша Чернокнижный, Сергей Плотников,  приходил огромный атлет (он действительно раньше выступал в цирке) Игорь Коломиец, который падал в голодные обмороки. Его гигантской плоти так много требовалось пищи! Он жарил картошку на рыбьем жире. Мама, часто отрывая от нас, накрывала на стол для гостей последнее. Несмотря на трудности  жили весело: смеялись, шутили. У меня сохранилась фотография, запечатлевшая шуточную сценку, разыгранную дипломниками - соседями по мастерской –  папой, И. Карасём и Л. Маликом… Малик изображал строгого профессора, Карась - дипломника, с отчаянием внимающего критике, а папа поддерживал «профессора», мол, «И как можно такое написать?!».

У порога мастерской. С дочкой Полиной и внучкой Мариночкой (1969 год)

Вспоминается встреча одного Нового года: электричества нет, но коптилка, сделанная из патронной гильзы, горит ярко - у нее очень широкий фитиль. Ее пламя и пламя буржуйки (оно вырывалось, когда открывали чугунную дверцу), отбрасывают на стены огромные черные тени от движущихся в комнате фигур. Мама помешивает кипящую на буржуйке «мамалыгу» из кукурузной муки, а дядя Иосиф читает стихи... Он великолепно читал Есенина, Блока и особенно Маяковского. Я вспоминаю этот вечер как радостный, наполненный взаимопониманием и счастьем общения близких по духу людей.

Карточную систему отменили в 1946 году. Жить стало легче, но мама к тому времени уже заболела – у неё был туберкулёз, к счастью, в закрытой форме. В тубдиспансере ей выдали бесплатную путёвку в санаторий, в Крым, Яков прислал деньги на дорогу. В общем, её вылечили, но ещё несколько лет она была под наблюдением.

Любая мысль о будущем в течение этих трех лет начиналась у нас словами: «Вот окончит папа институт...». При этом мечты были самые разные, в основном о покупках - от ботинок до пианино. Легко представить, с каким волнением мы ожидали этот день. И вот он наступил. У папы не было брюк. Военные, в которых он пришел с фронта, в конец истрепались. Брюки на день защиты заняли у папиного сокурсника Валентина Сизикова.

Художественный институт располагался в роскошном старинном особняке, к счастью, не пострадавшем во время войны. В актовый зал, расположенный на втором этаже, вела прекрасная мраморная лестница, в тот день она была устлана красной ковровой дорожкой. Эту дорожку я запомнила на всю жизнь, потому что по ней мне пришлось идти в калошах, надетых прямо на чулок, ботинок не было и на каждом шагу калоши шлепали. Мне было двенадцать лет и, несмотря на то, что каждый шлепок калош ударом отдавался у меня в сердце, шла я как королева. Папа защитил диплом на «отлично» (картина «Возвращение с фронта»). После защиты мы всей семьёй возвращались домой вместе с профессором Дайцем. Прощаясь, он пожелал папе: «Чтоб Ваша кисточка кормила Вас всю жизнь». Так оно потом и было.

Отец стал членом Союза Советских художников (позднее Союз художников СССР) в 1950 году, впервые участвовал в Украинской республиканской выставке в 1954 году. Начиная с этого года и по 1989 год включительно, он был участником всех проходивших в эти годы Республиканских (в Киеве) и  большинства Всесоюзных (в Москве) выставок. Вот перечень основных его работ, представленных на этих выставках:

«Усыновили», 1954 г.;

«Фронтовая весна (Журавли)», 1957 г.;

«О нас пишут (Новая книга)», 1960 г.;

«На целине», 1961 г.;

«В бывшей Юзовке. Молодой Донбасс», 1961 г.;

«В бой – коммунистом!», 1965 г.;

Триптих «Хлеб», 1967 г.

«Весна (Девочка играет на скрипке)», 1970 г.;

«Утро Донбасса», 1970 г.;

«Тишина», 1971 г.;

«Весенние будни», 1977 г.;

«Юность Донбасса», 1978 г.;

«Весна идёт (На Енисее)», 1980 г.;

«Война (Смерть коммуниста)», 1982 г.

«Азовские рыбаки», 1989 г.

Но в этом списке приведены лишь основные его работы, о многих других я узнаю из Интернета только сейчас, спустя 20 лет после его ухода. Так на сайте «Україінські енциклопедіі та словники» в разделе «Україінська Радянська Енциклопедія», кроме перечисленных, сообщается о картине «Отдых шахтёров» (1976 г.), о живописном фризе Горловского Дворца културы «Угольный Донбасс» (1960 г.), о панно «Строители» для Дома культуры в Краснодоне (1966 г.). Две последние работы ― в соавторстве, но отца признавали мастером монументальной живописи, поэтому я не сомневаюсь, что его роль в этом соавторстве была ведущей. В 1967 г. издательство «Советский художник» в Москве выпустило альбом «50 лет Советского искусства. Живопись», составитель С. Червонная. В альбоме представлены работы лучших советских художников: И. И. Бродского, И. Э. Грабаря, А. А. Дейнеки, П. П. Кончаловского, Е. Е. Мойсеенко... И среди этих звёздных имён есть имя и моего отца, в альбоме представлена его работа «В бой ― коммунистом!». Отец несколько раз избирался от Харьковской организации делегатом на республиканские съезды художников, а в 1968 г. был делегатом III-го Всесоюзного съезда художников СССР. В 1973 г. ему присвоили звание Заслуженного художника Украинской ССР, а в 1987 г. за значительный вклад в развитие изобразительного искусства Указом Президиума Верховного Совета Украинской ССР отца наградили Почётной грамотой Президиума Верховного Совета УССР.

Борис Вакс на этюдах (1970-е)

Работы Б. И. Вакса находятся в художественных музеях Киева, Харькова, Симферополя, Донецка, Луганска, а также во многих частных коллекциях за рубежом, а его «Автопортрет» – в фондах Государственной Третьяковской галереи. Время не занесло песком забвения его имя. В 2004 году Харьковский художественный музей издал альбом «Сокровищница искусств Харькова» («Мистецька скарбниця Харкова»). В этом альбоме, наряду с репродукциями работ великих Репина, Сурикова и др., музей посчитал возможным представить и работу Б. Вакса «Натюрморт с рыбами».  В календаре знаменательных дат «История Украины и мира в датах» в разделе «май» нахожу: «12 мая 1912 года родился Б. И. Вакс – украинский живописец». И рядом – репродукция картины «На целине». Харьковская   областная газета «Слободской край» за 3-9 августа 2009 года в рубрике «Памятные даты» отметила 20-ю годовщину со дня кончины художника (4 августа 1989 г.) и дала краткую справку о его жизни и творчестве.

Работы художника при жизни много репродуцировались не только в специализированных изданиях (журналы «Искусство», «Мистецтво», «Образотворче мистецтво»), но и в таких популярных общественно-политических и литературно-художественных журналах, как «Огонёк», «Юность», «Работница», «Украина». Репродукция картины «На целине» и сейчас, через 50 лет после начала освоения целины, украшает статью члена-корреспондента РАН, вице-президента Русского географического общества А. А. Чибилёва «Экологические уроки целины». Статья сугубо научная, к живописи никакого отношения не имеющая, но в качестве художественного материала, способного привлечь внимание читателя, А. А. Чибилёв выбрал именно картину отца. А ведь целине были посвящены картины многих художников. Значит, именно эта работа задела за живое автора статьи! Статья опубликована в 2004 году, папы уже больше 15-ти лет нет среди нас, но свет его доброты и таланта тянется к людям сквозь время.

Как фронтовик он много писал о людях на войне и о том, как нужен им мир. В его работах горячая любовь к этим людям  и восхищение ими, сыновняя любовь к родной природе.

Отец был мягким, добрым, правдивым человеком. Окружающие ценили и уважали его. Особенно любили и уважали его студенты. Он преподавал одно время в Харьковском художественном училище, потом оставил преподавание – тяготился дисциплиной, но бывшие ученики обращались к нему за помощью и советом до конца его дней. Он мог взять кисть у молодого художника и, помогая, показывая, как надо делать, переписать все его большое полотно. И это тогда, когда сам уже был не молод, и это был труд! Ученики очень доверяли ему и могли даже обсуждать с ним вопросы своей семейной жизни, спрашивать совета. Когда в 1985 году умер его друг Р.  Барышников, не успев закончить оформленную договором с Министерством культуры картину, папа (ему было тогда 73 года) закончил её, и она была принята Художественным советом.

Я перебираю архив отца: письма друзей; поздравления коллег; план работы подсекции по монументальному искусству на 1976 год; удостоверение преподавателя Харьковского государственного художественного училища; благодарность Общественного Совета Вороновской художественной галереи за подаренную работу; просьбы прислать его фотографии для издания каталогов выставок-продаж в Японии и в Венесуэле и т.д., и т.п.

Но вот самое ценное и дорогое: некто Симонов-Седых Николай Иванович из Москвы шлёт Борису Иосифовичу свои стихи «Баллада о солдатском сердце». Стихи наивные, солдатские, но тем и дороги, что от чистого сердца. Фалинский Владимир Викентьевич из Иркутска делится впечатлениями о картине «На целине», благодарит; М. Н. Брагин из города Печенги Мурманской области просит дать автограф на открытке, которую присылает (на ней картина «В бой – коммунистом!»). Узнав, что я пишу воспоминания об отце, некто Иван Подгайный прислал письмо. В нём он пишет, что услышал о художнике Ваксе ещё подростком, в 1963 году, будучи учеником изостудии при ДК им. Франко в Донецке. Студию организовал Александр Иванович Ляхов. Он много и с теплотой рассказывал ученикам о своём первом учителе Б. И. Ваксе, который в 30-е годы наставлял их, своих юных студийцев: «Надо буквально «клеить», т.е. вписывать мазок в мазок, любовно вылепливая формы и структуры» (из письма И. Подгайного).

Но самые тёплые, сердечные и вдумчивые письма - от крановщицы Марстройконструкции (Марийская АССР) Лидии Ивановны Чемодановой. Их несколько: первое датировано 5 апреля 1981 г. Вот цитата из него:  «Спасибо Вам за картину «Тишина», и пусть будет у Вас больше людей,  которые бы полюбили и поняли Ваши картины». Предпоследнее письмо от 4 апреля 1987 г. В нём Лидия благодарит за тёплый приём (она, будучи проездом в Харькове, заходила в гости) и делится своей радостью: получила от завода комнату и приглашает папу с мамой в гости. Между этими письмами – открытки, другие письма с самыми сердечными поздравлениями  с праздниками, с днём рождения. Последнее, горестное письмо в 1989 году с соболезнованием, Лида прислала нам с мамой, когда узнала, что папы не стало.

Да, мой отец не зря прожил жизнь: ради таких писем стоило и воевать и трудиться!